Из окна слева высунулась голова в пилотке, Стрелов вскочил и капитан выстрелил в воздух. Голова исчезла.
Вцепившись в тачку, проводник продолжал стоять, будто окаменел.
— Гони к первому вагону, ротозей! — крикнул капитан.
Поезд дал два коротких гудка. Стрелов запрыгнул на
подножку, прихватив с собой второй автомат. На перроне остались лежать два трупа в солдатской форме. Яков поднял подножку и захлопнул дверь.
У противоположной двери тамбура сидел на корточках Гавриков, закрыв голову руками.
— Очнись, фелюга, сколько их?
— Чет… чет… четверо.
— Вставай. В каком купе?
— В четв… четвертом.
Стрелов подкрался к двери, ведущей в коридор, и глянул в окошко. Никого.
— Было четверо. Осталось двое. Так, значит, беглые зеки в нашем поезде?
— Я их кормил, и они вели себя тихо, — прошептал проводник. — Я за пассажиров боялся.
— Дурак. Какие из них вояки, все силы в лагерях растеряли. Так, шпана.
Поезд дернулся и стал медленно набирать ход. Капитан прошел в коридор, встал спиной к стене сбоку от четвертого купе и постучал в дверь.
— Не вздумайте стрелять, подорву к чертовой матери. Можем договориться. Я зайду один, без оружия. Автоматы на пол и открывайте дверь!
— С нами уже на суде договорились, — послышался глухой голос.
— Я не судья, я капитан третьего ранга Яков Стрелов. Краснознаменный Тихоокеанский флот. Мы здесь все заложники. Хотите выжить, открывайте дверь.
Щелкнул замок, дверь открылась.
Стрелов передал автоматы проводнику.
— Стой на стреме, фелюга!
Застегнув китель на все пуговицы, Яков вошел в купе. Автоматы зэков лежали на полу. Те двое, что остались валяться на платформе, могли еще представлять какую-то угрозу, но эти двое выглядели так жалко, что на них было страшно смотреть. В правом углу скорчился щуплый мальчишка лет двадцати, рядом сидел старик, чей возраст определить невозможно.
— Бежали четверо, оставили за собой шесть трупов. Головорезы. Скажите мне, непонятливому, для чего эти двое вас с собой взяли?
— Дед Фома план составил, — мальчишка кивнул на старика. — Он головастый. А охранников Глухарь и Коловорот убили. Ради автоматов. Фома их смерть не планировал. Мы тут ни при чем.
— Тебя как звать? — спросил Стрелов мальчишку.
— Юрко. Я по высоковольтке прошел на другую сторону плотины и перекинул им трос.
— Артист! Прямо циркач.
— За это и взяли. Я в цирке родился и вырос. Мне все равно, где ходить, по дороге или по проволоке.
— За что посадили?
— Заодно с отцом. Он на ногах лестницу держал, а на ней гимнастки крутились. Лестница рухнула на зрителей, троих погубила. Девочки тоже погибли? Полцирка пересажали. Только отец мой не виноват. Пытался доказать это, но его собаками затравили.
— А мать где?
— С фокусником уехала, когда мне семи еще не исполнилось.
— А ты, Фома?
— Он не разговаривает. Пишет. Немцы ему язык вырвали. Девятый побег на его счету. За что в последний раз сел, уже не помнит. Раньше все Гитлера ругал — языка лишили, теперь наших начал крыть по матушке, но на бумаге. Свободы лишили.
— Болезнь вас не задела?
— Так к нам никакая зараза не липнет.
— Ладно, я вас не сдам. Воды дадим, будете жить, как все.
Начальник станции Томск-пассажирская Никифоренко получил подробный отчет от начальника станции Нижняя и со всеми материалами направился в особый отдел в кабинет к майору госбезопасности Люсинову. Выслушав доклад, Люсинов позвонил на Нижнюю по телефону и узнал подробности. В сложившейся ситуации он не решился сам принимать решение и поехал в управление к генералу Хворостовскому.
— Что стряслось, Люсинов? Докладывай четко и быстро, — раздраженно приказал генерал.
— Вот. Все в документах. Цепочку транзитных пассажирских поездов из Канска заключает 731-й литер. Там творится что-то непонятное. Сначала я получил от них запрос на медикаменты, таких и в Москве не найдешь. Мало того, запрос пришел за подписью профессора Прянишникова, который, по данным из Камска, был переправлен в Москву еще весной.
— Уточнить. Что дальше?
— Они требовали, чтобы мы доставили медикаменты в Нижнюю грузовиком. Я даже реагировать не стал на этот бред.
— Чем они мотивировали свое требование?
— Эпидемией вирусного гриппа. Теперь они выкинули фокус на Нижней, объявили об эпидемии чумы и не взяли ни одного пассажира. Хуже того, оставили на платформе два трупа в солдатской форме. Раны огнестрельные. По описанию погибшие похожи на беглых зеков из Судженска. Значит, двое других остались в поезде, а в своих сводках начальник состава 731 Лыков сообщал, что среди его пассажиров беглых нет. Лыков фронтовик, человек надежный и авторитетный, член партии с тридцать шестого года, орденоносец. Что творится там, мне непонятно.
— Список пассажиров у тебя есть?
— Так точно. И профессор Прянишников числится среди них, а также дочь первого секретаря обкома партии Хабаровского округа Бугримова. В поезде едет и ваш племянник. Тут что-то не так.
— Ладно, пассажиров мы проверим. Поезд я встречу сам. Посадку не производить до моего особого распоряжения. Переведи стрелки, пусть встанут на дальнем пути, где нет платформы.
— Они требуют медицинскую помощь.
— Вызови трех опытных врачей из центральной больницы, они нужны мне в качестве консультантов. Пусть явятся без машины и не в халатах. Все! Свободен. Без вас башка кругом идет.
Словосочетание «семейный совет» для членов команды Лизы Мазарук звучало нелепо, но именно так она назвала общее собрание, устроенное под открытым небом в один из холодных пасмурных дней. Для семейного совета нашелся повод. Девушку езидку поселили в одной землянке с Костру-левым. Князю Пенжинскому удалось разговорить ее, но она говорила только в присутствии Кистеня, без него от езидки слова не вытянешь. Звали красавицу Надине. Из разговора с ней князь понял, почему она так странно относится к своему похитителю. Воин, который брал заложницу из племени, становился ее хозяином и мог делать с девушкой что хочет. На родителей падала тень позора, а она проклиналась. Если воин оставлял наложницу в своем гареме, значит, уважал ее родителей, если продавал в рабство, девушка должна была наложить на себя руки. Надине принадлежала к касте пиров, второй по значению после шейхов. Слово «пир» имело широкий смысл, это каста священнослужителей, факиров, самых приближенных лиц к шейху. Для Надине было большим позором стать чьей-то наложницей, о рабыне и речи не шло.